Здравствуйте, товарищ
Александр Сергеич!
Ты из пушек пАлишь,
В вечность вёсн не веришь…
Александр Сергеич, нянюшку твою
Радио- тьфу! — Родио — оную люблю…
Доброго Вам дёнца,
Александр Пушкин!
Я сегодня донце
Обнажаю кружки.
Александр Сергеич, я же старожил,
Я ж уже на 10 лет Вас пережил…
Встану на колени
Перед Александром.
Я душою пленник
Поцентризма-антро…
И пускай выносят мерзости мозги,
Сашка Пушкин — гений! Жги, Сергеич, жги!
По Хайдеггеру, поэзия, познавшая вес слов, — всегда песня, а песня, познавшая собственную суть, — всегда хвала. А кого мог хвалить «наше всё» Дмитрий? Ну, конечно же, «наше всё» Пушкина.
Дмитрию повезло! Бог поцеловал его в макушку. Или, лучше, поэзии повезло в том, что Дима был не только поэтом, но еще и блестящим филологом в самом глубоком смысле этого термина – любителем слова, ценителем, препаратором, восхитителем слова и его творителем!
Я помню Диму с младых ногтей, еще с первых курсов нашего филфака, правда, тогда только как студента-юношу, каковых — увы! – на «девичьем» факультете всегда было мало. Потом он уехал в аспирантуру в Москву, где писал диссертацию о своем любимом Хлебникове. Защищался, правда, чуть позже уже в Уфе, поскольку «не сошелся» с научным руководителем: Дима всегда был своевольным, своедумным и своехрабрым. Конечно, именно эта любовь к Серебряному веку и сблизила нас – учителя и ученика. Я помню его прекрасную диссертацию о великом Велимире. Писала отзыв. Иногда, встречаясь на различных скучных факультетских заседаниях, мы с тихим восторгом обсуждали смысловые лабиринты и заумные ходы Председателя Земного Шара, исхитрившегося измыслить шесть с половиной тысяч слов, типа любеса или крылышковать. Не случайно еще М.М. Бахтин замечал, что «предметом гуманитарных наук является выразительное и говорящее бытие». Данный афоризм не просто метафора. Он содержит красочную и методологически выверенную оценку всей поэтической деятельности, в том числе и нашего Димы…
Дима всегда был и остается (поэты не умирают!) Поэтом. Уфимцам подфартило на Дмитрия, духовными усилиями которого были рассыпаны, развеяны в поэтическом пространстве города зерна удивительного Тысячелистника, растения, расцветшего и зашелестевшего на наших поэтических нивах ветками, «полными цветов и листьев»: десятками молодых имен словотворцев, прозаиков и поэтов..
Дима как-то написал: «У настоящего поэта, кроме всех человеку присущих чувств, должны быть сверхзрение и сверхречь… Так считал Велимир, и это неоспоримо… Но Велимир, ничтоже сумняшеся, умолчал, что у поэта должны быть еще 4 чувства: чувство стиха, чувство формы, чувство языка и чувство меры (впрочем, для него это было в порядке вещей, ибо как иначе обладать сверхзрением и сверхречью?!)…». В себе «беззаконный» Дмитрий почему-то любил позиционировать именно «чувство меры: «ДБ** – чувство меры…;))». И вот тут я согласна: в нем всегда превалировало ощущение размера – то бишь измерения слова, которое он замерял, оценивал с позиции фантастической глубины содержания (как, к примеру, 12 значений прилагательного «легкий» у Пушкина!), переливов акустического ассонанса и аллитераций, игровой шарады русской лего-морфемики, гендерной легкомысленности и непостоянства существительного (зала, зало, зал…).
Дима – поэт. И вследствие этого он – текст. Маслениковская «инвентарная книга» избранных тем стихов безмерна. Этот перечень выстроен вроде бы в обычном для современного искусства соответствии с классическими оппозициями мифологии – «мужчина – женщина», «правое – левое», «верх – низ», «жизнь – смерть».
Но эти поэтические предпочтения формируют картину мира поэта, в избранной системе хронотопа которой есть место Пушкину и Хлебникову, Казани и Уфе, вере в божественное мироздание и в веселого Бахуса, сакральному слову и безбожному «матерку». Его поэтическая картина мира удивляет полнотой пространства и осмысленно-внятной структурированностью времени: «Не зарекайся в детстве русом, / Сумы, тюрьмы возможен стыд…/ Ведь даже рядом с Иисусом / ворами заняты кресты…»
Эффективность любой коммуникации определяется полнотой взаимопонимания. Наше общение всегда было спонтанным. В основном так называемое СМС-общение. Причем чаще всего оно проходило в ностальгические для всех Поэтов времена – ночью. Именно тогда вызревали удивительные строчки, в которых Дима пытался обобщить свой взгляд на мир и определенный духовный опыт, иногда закрепить письменно с трудом найденное точное слово, пошутить, удивиться речевой эквилибристике маленького внука. Может быть, это происходило еще и потому, что крайне занятый днем бесконечным бумаготворчеством, травмируемый штампообразными и клишированными суконными фразами, именно ночью он хотел прикоснуться к прозрачному и чистому источнику – бездонному русскому поэтическому слову. То я получала в 12 ночи потрясающий палиндром, на который приходилось отвечать, перелистывая известный сборник отечественных словесных изысков. То неожиданно мне присылалось стихотворение, завораживающее или своей «расстегивающей кожу» распахнутостью, или жесткой сдержанностью фраз. Однажды в телефонной переписке СМСками мы около часа вспоминали самые удивительные, «расфинтикультяпистые» рифмы. Как помню, Диму, наравне с любимым Велимиром, потрясал великий Маяковский: пришла, мучая перчатки замш… выхожу замуж… Димины почти анатомические наблюдения над словом всегда были поразительно осмыслены и точны. Потому что при именовании мысли, установлении смысла одновременно открывались / закрывались имя и тайна. «У слова свои сословья, / И слава своя у слова, / Где сны, как первооснова, / Условности, как условья».
Как знают все участники Диминого «Тысячелистника», грамматика стиха всегда его глубоко интересовала. Со-кружковцы вместе искали ответы на универсальные вопросы: Что есть поэзия? Как формируются стихи? На основе чего происходят разнообразные ритмо-рифмические процессы? «Сегодня день катился тихо, / И … вот текст: / Я отыскал под вечер выход — / Мой крест… / Но голос рвался нитью тонкой / От лис- / та…/ в кармане я ношу иконку -/ Христа…!».
Наши разговоры с Димой особенно в последнее время, когда мы стали работать над докторской диссертацией, посвященной «запретному слову» в русской поэзии, стали более глубокими и философскими. Почему запретное слово? Да потому что в русской поэзии всегда находилось место виртуозному поэтическому «загибу» с его диковинным «ежом косматым, против шерсти волосатым». Вот и Марсель Саитов так зашифровал свой ученический восторг перед мэтром:
Такова ПОЭЗИЯ
ДБ ЗБ БЕЗ Б
Я раньше как-то не любил ДБ
(того, взорвал кто башни и т.п.) –
пока не встретил этого ДБ –
кто башни рвёт стихами, как АП,
ВМ, ВХ, кто веру как АБ –
СЕ, надежду как АА – ИБ,
даёт поэтам молодым РБ:
вас ВСЕ читают! как журнал БП…
Спросят пацаны: а кто ваще ДБ?
Отвечу им: ДБ зб без б.
Дима знал, что самое главное для поэта – найти имя! Когда поэт по-своему именует действительность, он присваивает этот мир себе! Он становится креатором, творцом. Бог уже все назвал в этом мире. Поэт должен вспомнить, понять, произнести вслух открывшееся слово как добытую тайну.
Философ и лингвист В.В. Бибихин как-то сказал: «Поэзия несет в Росси службу МЫСЛИ вернее, чем философия. По литературе мы узнаем, что с нами происходит. Она называет наше место в мире и определяет будущее. Она – надежный инструмент узнавания себя».
И снова молодые поэты открывают волшебный мир СЛОВА, заново узнают то, что всегда было известно… Прячут искренность под маской клоуна, юродствуют, пропагандируют запретное и отрицают святое.